Металлический зов в полночь
     слетает с Петропавловского собора,
        из распахнутых окон в переулках
        мелодически звякают деревянные часы комнат,
        в радиоприемниках звучат гимны.
     Все стихает.
     Ровный шепот девушек в подворотнях
     стихает,
        и любовники в июле спокойны.
        Изредка проезжает машина.
     Ты стоишь на мосту и слышишь,
     как стихает, и меркнет, и гаснет
     целый город.
        Ночь приносит
        из теплого темно-синего мрака
        желтые квадратики окон
     и мерцанье канала.

     Играй, играй, Диззи Гиллеспи,
     Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг,
     в белых платьях, все вы там в белых платьях
     и в белых рубахах
     на сорок второй и семьдесят второй улице,
     там, за темным океаном, среди деревьев,
     над которыми с зажженными бортовыми огнями
     летят самолеты,
     за океаном.
     Хороший стиль, хороший стиль
     в этот вечер,
     Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
     что там вытворяет Джерри,
     баритон и скука и так одиноко,
     Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
     звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном,
        и если теперь черный Гарнер
        колотит руками по черно-белому ряду,
     все становится понятным.
         Эррол!
     Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
     какой ударник у старого Монка
     и так далеко,
     за океаном,
     Боже мой, Боже мой, Боже мой,
     это какая-то охота за любовью,
     все расхватано, но идет охота,
     Боже мой, Боже мой,
     это какая-то погоня за нами, погоня за нами,
     Боже мой,
     кто это болтает со смертью, выходя на улицу,
     сегодня утром.

     Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,
     ты бежишь по улице, так пустынно, никакого шума,
     только в подворотнях, в подъездах, на перекрестках,
     в парадных,
         в подворотнях говорят друг с другом,
     и на запертых фасадах прочитанные газеты оскаливают
     заголовки.
     Все любовники в июле так спокойны,
         спокойны, спокойны.

Человек приходит к развалинам снова и снова,
     он был здесь позавчера и вчера
     и появится завтра,
     его привлекают развалины.
     Он говорит:
        Постепенно,
        постепенно научишься многим вещам, очень многим,
        научишься выбирать из груды битого щебня
        свои будильники и обгоревшие корешки альбомов,
        привыкнешь
        приходить сюда ежедневно,
        привыкнешь, что развалины существуют,
        с этой мыслью сживешься.

     Начинает порою казаться -- так и надо,
     начинает порою казаться, что всему научился,
     и теперь ты легко говоришь
     на улице с незнакомым ребенком
     и все объясняешь. Так и надо.
        Человек приходит к развалинам снова,
        всякий раз, когда снова он хочет любить,
        когда снова заводит будильник.

     Нам, людям нормальным, и в голову не приходит, как это  можно вернуться
домой  и найти  вместо дома --  развалины. Нет, мы  не знаем, как это  можно
потерять  и ноги, и руки под поездом или трамваем -- все это доходит  до нас
--  слава Богу -- в  виде горестных слухов, между тем это и есть необходимый
процент несчастий, это -- роза несчастий.
        Человек приходит к развалинам снова,
        долго тычется палкой среди мокрых обоев и щебня,
        нагибается, поднимает и смотрит.

     Кто-то строит дома,
     кто-то вечно их разрушает, кто-то снова их строит,
     изобилие городов наполняет нас всех оптимизмом.
     Человек на развалинах поднял и смотрит,
     эти люди обычно не плачут.
     Даже сидя в гостях у -- слава Богу -- целых знакомых,
     неодобрительно смотрят на столбики фотоальбомов.
     "В наши дни, -- так они говорят, -- не стоит заводить фотографий".

     Можно много построить и столько же можно разрушить
     и снова построить.
     Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,
     ничего нет страшнее развалин,
        на которые падает дождь и мимо которых
        проносятся новые автомобили,
        по которым, как призраки, бродят
        люди с разбитым сердцем и дети в беретах,
        ничего нет страшнее развалин,
     которые перестают казаться метафорой
     и становятся тем, чем они были когда-то:
         домами.

Августовские любовники,
     августовские любовники проходят с цветами,
     невидимые зовы парадных их влекут,
     августовские любовники в красных рубашках с полуоткрытыми ртами
     мелькают на перекрестках, исчезают в переулках,
     по площади бегут.

     Августовские любовники
     в вечернем воздухе чертят
     красно-белые линии рубашек, своих цветов,
     распахнутые окна между черными парадными светят,
     и они всЈ идут, всЈ бегут на какой-то зов.

     Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,
     вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,
     в узеньких переулках торопливо звонят соборы,
     возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.

     Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,
     голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,
     вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,
     никогда ни с кем, это ты себе говоришь.

     Вот цветы и цветы, и квартиры с новой любовью,
     с юной плотью входящей, всходящей на новый круг,
     отдавая себя с новым криком и с новой кровью,
     отдавая себя, выпуская цветы из рук.

     Новый вечер шумит, что никто не вернется, над новой жизнью,1
     что никто не пройдет под балконом твоим к тебе,
     и не станет к тебе, и не станет, не станет ближе
     чем к самим себе, чем к своим цветам, чем к самим себе.

Грудь налитая
Гроздью виноградной
Доверчиво ложится мне на грудь.
Вся светится,
Так встрече нашей рада.
И шёпот страстный:
"Ты не позабудь

Заросший сад,
Заброшенную дачу,
Старый диван - приют заблудших душ,
Мелодию дождя,
Чей ритм оплачен
Капелью слёз
В туманных окнах луж.

Птиц просыпающихся робкий пересвист,
И первые,чуть слышные,
Шаги рассвета,
Щедрость души его -
Нам счастья посулит.
Ночь нашаманила,
А он её приветил".
...
А на закате дня
Придём в заросший сад,
Едва заслышав зов ночной кукушки,
Десерт попробовать -
Созревший виноград -
С груди твоей
Пьянящие веснушки.

И трепетный язык родных осин
Переведёт
Нам писем старых строки.
И мы поймём:
За этот миг один
Отдать готовы всё,
Что ни попросят.

Оплатим нежностью
Нетерпеливых губ
Неумолкающий призыв ночной кукушки,
Всю прелесть и восторг,
Что был невольно груб.
.......
Незабываемы
Пьянящие веснушки!

Я выпадаю в космос твоих межстрочий – в хохот совиный, в стрёкот смешной сорочий.
Не из страстей, любовек, т.п. и прочих… Просто мне нравится резаться о лучи.
И меж планет в созвездьях чужих летая, я вся в тебя – как в скафандр – душой влитая,
С хвостиком Хейла-Боппа, как запятая, точку-то ставить не вижу пока причин…
Ты понимаешь, я - это ты, не меньше, тоже крылатая, тоже с глазами гейши,
В тысячу раз честней, чем инстинкт простейших, так бескорыстна, что даже купить нельзя.
Ты мне так близок, даже единокровен, пусть для кого-то чужд и слегка условен.
Путь мы навстречу вряд ли уж остановим – больше не можем только «глаза в глаза».
Мне отвыкать – прокрустово ложе – мука, сердце напополам – через раз без стука,
Голос – не крик, не шепот (так воет сука)... Это не жизнь. Поверь. Но еще не смерть.
Это – убийство, даже са-мо-у-бий-ство,  что там слова… смешно  – просто так – витийство,
Знаешь, с душой моей без тебя не чисто: небо – не небо, и даже земля – не твердь.

Толпа народа..Медики,зеваки..
Священники приехали служить.
-Смотри-смотри,стоит!А ты мне:"Враки!"
-Милиция подъедет сторожить..

Охранники - ребята молодые,
Услышав крики Зои по ночам,
С поста ушли ,как белый снег, седые,
Дежурство уступив своё врачам.

-А что врачи?-Да говорят живая:
Снаружи камень,сердце-то стучит.
-А ночью как? -Да страшно..Всё взывает..
-А мать-то как?-Да плачет и молчит.

-Не слышно,Патриарху сообщили?
-Да написали.-Взялся помогать?
-Он передал "помочь в беде не в силе.
Кто наказал-Тому её прощать."

На Праздник Благовещенья к охране
Подходит старец,просит допустить.
-Да пусть идёт,бывал он здесь и ране.
-Девицу жаль..пора бы и простить..

Как позже говорил один дежурный:
-Пустили старца в комнату пройти.
Хороший с виду,добрый и культурный.
Пришёл и испарился-не найти.

Мы слышали,сказал:"Стоять устала?"
И больше ничего.Потом пропал.
-Ну да,исчез,как будто не бывало.
-Всё верно,не нашёл-везде искал.

-А девица?-На Пасху оживает.
-Да как же так?-Да так.Нам не понять.
-Да кто тебя кормил-то,дорогая?
-Так голуби кормили.-ПОлно,мать!

На третий день она,уже прощённой,
Ко Господу тихонько отошла.
И даже кто не верил-стал крещёный.
Такая вот история была.

Голова к подушке клонится,
А душа всё не уснёт.
Отпусти меня, бессонница,
Из тугих своих тенёт.

Отпусти меня, жестокая,
Ниспошли мне благодать:
С этой болью и морокою
Дай на время совладать.

Все подробности прокручены
От начала до конца,
Наизусть уже заучены
Все черты его лица.

Что ж не лень тебе, бессонница,
По ночам меня пытать,
Заставляя всё, что помнится,
Словно книжицу, листать?

Ничего я не поделаю,
Ничего не повторю.
Но в окошко запотелое
Я до одури смотрю.

И опять душа не выспится,
И пребудет в ней разор,
Ожидания бессмыслица
Да пустой надежды вздор.

Отпусти меня, родимая,
Отпусти хоть на часок.
Дай упрятать душу в сны мои,
Словно голову в песок…

Знаешь, я уже почти не грущу.
Я вот выкрою денёк или два -
И твой город просто так навещу -
Ради блажи, озорства, шутовства.

Будет кладь моя легка и тоща -
Я себя не привяжу к багажу, -
И, свидания с тобой не ища,
Я по улицам весь день проброжу.

Я не вторгнусь, не стану мешать,
Лишь беззвучно дверь в твой мир отворю,
Просто буду тем же небом дышать
И, быть может, твой маршрут повторю.

Я в автобусе твоём прокачусь,
По наитью выбрав номер любой,
Не к судьбе твоей, увы, приобщусь -
Но к пространству, обжитому тобой.

Выйду к морю. Постою на молу.
Будет влага солона и горька.
И, заметив телефон на углу,
Может статься, удержусь от звонка…