Мимо ристалищ, капищ,
     мимо храмов и баров,
     мимо шикарных кладбищ,
     мимо больших базаров,
     мира и горя мимо,
     мимо Мекки и Рима,
     синим солнцем палимы,
     идут по земле пилигримы.
     Увечны они, горбаты,
     голодны, полуодеты,
     глаза их полны заката,
     сердца их полны рассвета.
     За ними поют пустыни,
     вспыхивают зарницы,
     звезды горят над ними,
     и хрипло кричат им птицы:
     что мир останется прежним,
     да, останется прежним,
     ослепительно снежным,
     и сомнительно нежным,
     мир останется лживым,
     мир останется вечным,
     может быть, постижимым,
     но все-таки бесконечным.
     И, значит, не будет толка
     от веры в себя да в Бога.
     ...И, значит, остались только
     иллюзия и дорога.
     И быть над землей закатам,
     и быть над землей рассветам.
     Удобрить ее солдатам.
     Одобрить ее поэтам.

Когда теряет равновесие
     твое сознание усталое,
     когда ступеньки этой лестницы
     уходят из под ног,
     как палуба,
     когда плюет на человечество
     твое ночное одиночество, --

     ты можешь
     размышлять о вечности
     и сомневаться в непорочности
     идей, гипотез, восприятия
     произведения искусства,
     и -- кстати -- самого зачатия
     Мадонной сына Иисуса.

     Но лучше поклоняться данности
     с глубокими ее могилами,
     которые потом,
     за давностью,
     покажутся такими милыми.
     Да.
         Лучше поклоняться данности
     с короткими ее дорогами,
     которые потом
     до странности
     покажутся тебе
     широкими,
     покажутся большими,
     пыльными,
     усеянными компромиссами,
     покажутся большими крыльями,
     покажутся большими птицами.

     Да. Лучше поклонятся данности
     с убогими ее мерилами,
     которые потом до крайности,
     послужат для тебя перилами
     (хотя и не особо чистыми),
     удерживающими в равновесии
     твои хромающие истины
     на этой выщербленной лестнице.

Истинные случаи иногда становятся притчами.
     Ты счел бы все это, вероятно, лишним.
     Вероятно, сейчас
     ты испытываешь безразличие.

        ___

     Впрочем, он
     не испытывает безразличия,
     ибо от него осталась лишь горсть пепла,
     смешавшегося с миром, с пыльной дорогой,
     смешавшегося с ветром,
         с большим небом,
     в котором он не находил Бога.
     Ибо не обращал свой взор к небу.
     Земля -- она была ему ближе.
     И он изучал в Сарагоссе право Человека
     и кровообращение Человека --
         в Париже.
     Да. Он никогда не созерцал
     Бога
     ни в себе,
        ни в небе,
         ни на иконе,
     потому что не отрывал взгляда
     от человека и дороги.
     Потому что всю жизнь уходил
     от погони.
     Сын века -- он уходил от своего
     века,
     заворачиваясь в плащ
         от соглядатаев,
          голода и снега.
     Он, изучавший потребность
         и возможность
          человека,
     Человек, изучавший Человека для Человека.
     Он так и не обратил свой взор
     к небу,
     потому что в 1653 году,
     в Женеве,
     он сгорел между двумя полюсами века:
     между ненавистью человека
     и невежеством человека.

"Пришлите мне книгу со счастливым концом..."
           Назым Хикмет

     Путешественник, наконец, обретает ночлег.
     Честняга-блондин расправляется с подлецом.
     Крестьянин смотрит на деревья
         и запирает хлев
     на последней странице
         книги
     со счастливым концом.
     Упоминавшиеся созвездия капают в тишину,
     в закрытые окна, на смежающиеся ресницы.

         ...В первой главе деревья
     молча приникли к окну,
     и в уснувших больницах больные кричат, как птицы.
     Иногда романы заканчиваются днем.
     Ученый открывает окно, закономерность открыв,
     тот путешественник
         скрывается за холмом,
     остальные герои встречаются в обеденный перерыв.
     Экономика стабилизируется,
     социолог отбрасывает сомнения.
     У элегантных баров
         блестят скромные машины.
     Войны окончены. Подрастает поколение.
     Каждая женщина может рассчитывать на мужчину.
     Блондины излагают разницу
         между добром и злом.
     Все деревья -- в полдень -- укрывают крестьянина тенью.
     Все самолеты благополучно
         возвращаются на аэродром.
     Все капитаны
         отчетливо видят землю.
     Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать.
     У подлеца, естественно, ничего не вышло.
     ...Если в первой главе кто-то продолжает орать,
     то в тридцатой это, разумеется же, не слышно.
     Сексуальная одержимость и социальный оптимизм,
     хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон,
     полудетективный сюжет, именуемый -- жизнь.
     ...Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!

Теперь все чаще чувствую усталость,
     все реже говорю о ней теперь,
     о, помыслов души моей кустарность,
     веселая и теплая артель.

     Каких ты птиц себе изобретаешь,
     кому их даришь или продаешь,
     и в современных гнездах обитаешь,
     и современным голосом поешь?

     Вернись, душа, и перышко мне вынь!
     Пускай о славе радио споет нам.
     Скажи, душа, как выглядела жизнь,
     как выглядела с птичьего полета?

     Покуда снег, как из небытия,
     кружит по незатейливым карнизам,
     рисуй о смерти, улица моя,
     а ты, о птица, вскрикивай о жизни.

     Вот я иду, а где-то ты летишь,
     уже не слыша сетований наших,
     вот я живу, а где-то ты кричишь
     и крыльями взволнованными машешь.

Меня окружают молчаливые глаголы,
     похожие на чужие головы
         глаголы,
     голодные глаголы, голые глаголы,
     главные глаголы, глухие глаголы.

     Глаголы без существительных. Глаголы -- просто.
     Глаголы,
         которые живут в подвалах,
     говорят -- в подвалах, рождаются -- в подвалах
     под несколькими этажами
     всеобщего оптимизма.

     Каждое утро они идут на работу,
     раствор мешают и камни таскают,
     но, возводя город, возводят не город,
     а собственному одиночеству памятник воздвигают.

     И уходя, как уходят в чужую память,
     мерно ступая от слова к слову,
     всеми своими тремя временами
     глаголы однажды восходят на Голгофу.

     И небо над ними
     как птица над погостом,
     и, словно стоя
         перед запертой дверью,
     некто стучит, забивая гвозди
     в прошедшее,
     в настоящее,
     в будущее время.

     Никто не придет, и никто не снимет.
     Стук молотка
     вечным ритмом станет.

     Земли гипербол лежит под ними,
     как небо метафор плывет над нами!

Как вагоны раскачиваются,
     направо и налево,
     как
     кинолента рассвета
     раскручивается неторопливо,
     как пригородные трамваи
     возникают из-за деревьев
     в горизонтальном пейзаже
     предместия и залива,--

     я все это видел,
     я посейчас
     все это вижу:
     их движенье то же,
     остановки их -- точно те же,
     ниже воды и пыльной
     травы повыше,
     о, как они катятся
     по заболоченному побережью

     в маленький сон
     в маленький свет
     природы,
     из короткой перспективы
     увеличиваясь, возникая,
     витиеватые автострады
     с грузовиками, с грузовиками, с грузовиками.

     Ты плыви, мой трамвай,
     ты кораблик, кораблик утлый,
     никогда да не будет
     с тобою кораблекрушенья.
     Пассажиры твои --
     обобщЈнные образы утра
     в современной песенке
     общественных отношений.

     Ты плыви. Ты раскачивай
     фонарики угнетенья
     в бесконечное утро
     и короткие жизни,
     к озаренной патрицианскими
     светильниками
     метрополитена
     реальной улыбке
     человеческого автоматизма.

     Увози их маленьких,
     их неправедных, их справедливых.
     Пусть останутся краски
     лишь коричневая да голубая.
     Соскочить с трамвая
     и бежать к заливу,
     бежать к заливу,
     в горизонтальном пейзаже
     падая, утопая.

Дворцов и замков свет, дворцов и замков,
     цветник кирпичных роз, зимой расцветших,
     какой родной пейзаж утрат внезапных,
     какой прекрасный свист из лет прошедших.

     Как будто чей-то след, давно знакомый,
     ты видишь на снегу в стране сонливой,
     как будто под тобой не брег искомый,
     а прежняя земля любви крикливой.

     Как будто я себя и всех забуду,
     и ты уже ушла, простилась даже,
     как будто ты ушла совсем отсюда,
     как будто умерла вдали от пляжа.

     Ты вдруг вошла навек в электропоезд,
     увидела на миг закат и крыши,
     а я еще стою в воде по пояс
     и дальний гром колес прекрасный слышу.

     Тебя здесь больше нет. Не будет боле.
     Забвенья свет в страну тоски и боли
     слетает вновь на золотую тризну,
     прекрасный свет над незнакомой жизнью.

     Все так же фонари во мгле белеют,
     все тот же теплоход в заливе стынет,
     кружится новый снег, и козы блеют,
     как будто эта жизнь тебя не минет.

     Тебя здесь больше нет, не будет боле,
     пора и мне из этих мест в дорогу.
     Забвенья нет. И нет тоски и боли,
     тебя здесь больше нет -- и слава Богу.

     Пусть подведут коня -- и ногу в стремя,
     все та же предо мной златая Стрельна,
     как будто вновь залив во мгле белеет,
     и вьется новый снег, и козы блеют.

     Как будто бы зимой в деревне царской
     является мне тень любви напрасной,
     и жизнь опять бежит во мгле январской
     замерзшею волной на брег прекрасный.

По холмам поднебесья,
     по дороге неблизкой,
     возвращаясь без песни
     из земли италийской,
     над страной огородов,
     над родными полями
     пролетит зимородок
     и помашет крылами.

     И с высот Олимпийских,
     недоступных для галки,
     там, на склонах альпийских,
     где желтеют фиалки, --
     хоть глаза ее зорки
     и простор не тревожит, --
     видит птичка пригорки,
     но понять их не может.

     Между сосен на кручах
     птица с криком кружится
     и, замешкавшись в тучах,
     вновь в отчизну стремится.
     Помнят только вершины
     да цветущие маки,
     что на Монте-Кассино
     это были поляки.

Приходит март. Я сызнова служу.
     В несчастливом кружении событий
     изменчивую прелесть нахожу
     в смешеньи незначительных наитий.

     Воскресный свет все менее манит
     бежать ежевечерних откровений,
     покуда утомительно шумит
     на улицах мой век полувоенный.

     Воскресный свет. Все кажется не та,
     не та толпа, и тягостны поклоны.
     О, время, послужи, как пустота,
     часам, идущим в доме Апполона.

     А мир живет, как старый однодум,
     и снова что-то страшное бормочет,
     покуда мы приравниваем ум
     к пределам и деяниям на ощупь.

     Как мало на земле я проживу,
     все занятый невечными делами,
     и полдни зимние столпятся над столами,
     как будто я их сызнова зову.

     Но что-нибудь останется во мне --
     в живущем или мертвом человеке --
     и вырвется из мира и извне
     расстанется, свободное навеки.

     Хвала развязке. Занавес. Конец.
     Конец. Разъезд. Галантность провожатых,
     у светлых лестниц к зеркалам прижатых,
     и лавровый заснеженный венец.

Полуапрель и полуслякоть,1
     любви, любви полупитья,
     и одинокость, одинакость
     над полуправдой бытия,

     что ж, переменим, переедем,
     переживем, полудыша,
     о, никогда ни тем, ни этим
     не примиренная душа,

     и все, что менее тоскливо,
     напоминает желтый лед,
     и небо Финского залива
     на невский пригород плывет.2

     Уже не суетный, небрежный,
     любовник брошенный, пижон,
     забывший скуку побережий
     и меру времени -- сезон,

     чего не станет с человеком,
     грехи не все, дела не все,
     шумит за дюнами и снегом,
     шумит за дюнами шоссе,

     какая разница и разность,
     и вот -- автобус голубой,
     глядишь в окно, и безвозвратность
     все тихо едет за тобой.

Друзья мои, ко мне на этот раз.
     Вот улица с осенними дворцами,
     но не асфальт, покрытая торцами,
     друзья мои, вот улица для вас.

     Здесь бедные любовники, легки,
     под вечер в парикмахерских толпятся,
     и сигареты белые дымятся,
     и белые дрожат воротники.

     Вот книжный магазин, но небогат
     любовью, путешествием, стихами,
     и на балконах звякают стаканы,
     и занавеси тихо шелестят.

     Я обращаюсь в слух, я обращаюсь в слух,
     вот возгласы и платьев шум нарядный,
     как эти звуки родины приятны
     и коротко желание услуг.

     Все жизнь не та, все, кажется, на сердце
     лежит иной, несовременный груз,
     и все волнует маленькую грудь
     в малиновой рубашке фарисейства.

     Зачем же так. Стихи мои -- добрей.
     Скорей от этой ругани подстрочной.
     Вот фонари, под вывеской молочной
     коричневые крылышки дверей.

     Вот улица, вот улица, не редкость --
     одним концом в коричневую мглу,
     и рядом детство плачет на углу,
     а мимо все проносится троллейбус.

     Когда-нибудь, со временем, пойму,
     что тоньше, поучительнее даже,
     что проще и значительней пейзажа
     не скажет время сердцу моему.

     Но до сих пор обильностью врагов
     меня портрет все более заботит.
     И вот теперь по улице проходит
     шагами быстрыми любовь.

     Не мне спешить, не мне бежать вослед
     и на дорогу сталкивать другого,
     и жить не так. Но возглас ранних лет
     опять летит.-- Простите, ради Бога.

     Постойте же. Вдали Литейный мост.
     Вы сами видите -- он крыльями разводит.
     Постойте же. Ко мне приходит гость,
     из будущего времени приходит.

По улице, по улице, свистя,
     заглядывая в маленькие окна,
     и уличные голуби летят
     и клювами колотятся о стекла.

     Как шепоты, как шелесты грехов,
     как занавес, как штора, одинаков,
     как посвист ножниц, музыка шагов,
     и улица, как белая бумага.

     То Гаммельн или снова Петербург,
     чтоб адресом опять не ошибиться
     и за углом почувствовать испуг,
     но за углом висит самоубийца.

     Ко мне приходит гость, ко мне приходит гость.
     Гость лестницы единственной на свете,
     гость совершенных дел и маленьких знакомств,
     гость юности и злобного бессмертья.

     Гость белой нищеты и белых сигарет,
     Гость юмора и шуток непоместных.
     Гость неотложных горестных карет,
     вечерних и полуночных арестов.

     Гость озера обид -- сих маленьких морей.
     Единый гость и цели и движенья.
     Гость памяти моей, поэзии моей,
     великий Гость побед и униженья.

     Будь гостем, Гость. Я созову друзей
     (пускай они возвеселятся тоже), --
     веселых победительных гостей
     и на Тебя до ужаса похожих.

     Вот вам приятель -- Гость. Вот вам приятель -- ложь.
     Все та же пара рук. Все та же пара глаз.
     Не завсегдатай -- Гость, но так на вас похож,
     и только имя у него -- Отказ.

     Смотрите на него. Разводятся мосты,
     ракеты, киноленты, переломы...
     Любите же его. Он -- менее, чем стих,
     но -- более, чем проповеди злобы.

     Любите же его. Чем станет человек,
     когда его столетие возвысит,
     когда его возьмет двадцатый век --
     век маленькой стрельбы и страшных мыслей?

     Любите же его. Он напрягает мозг
     и новым взглядом комнату обводит...

     ...Прощай, мой гость. К тебе приходит Гость.
     Приходит Гость. Гость Времени приходит.

На Карловом мосту ты улыбнешься,
        переезжая к жизни еженощно
        вагончиками пражского трамвая,
        добра не зная, зла не забывая.

     На Карловом мосту ты снова сходишь
        и говоришь себе, что снова хочешь
        пойти туда, где город вечерами
        тебе в затылок светит фонарями.

     На Карловом мосту ты снова сходишь,
        прохожим в лица пристально посмотришь,
        который час кому-нибудь ответишь,
        но больше на мосту себя не встретишь.

     На Карловом мосту себя запомни:
        тебя уносят утренние кони.
        Скажи себе, что надо возвратиться,
        скажи, что уезжаешь за границу.

     Когда опять на родину вернешься,
        плывет по Влтаве желтый пароходик.
        На Карловом мосту ты улыбнешься
        и крикнешь мне: печаль твоя проходит.

     Я говорю, а ты меня не слышишь.
        Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,
        ты мертвых глаз теперь не поднимаешь
        и мой, живой, язык не понимаешь.

     На Карловом мосту -- другие лица.
        Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,
        бормочет вновь, спешит за часом час...
        Как смерть, что продолжается без нас.